Юрий Баранчик @barantchik специально для Друида @wisedruidd
Современный политический язык России пребывает в состоянии глубокого кризиса, который является отражением более общей концептуальной растерянности. Элита демонстрирует неспособность или сознательное нежелание давать ясные и недвусмысленные определения ключевым событиям международной политики. Враги именуются "недружественными странами" или "партнёрами", друзья растворяются в аморфной категории "стратегических партнёров", а истинная суть отношений подменяется расплывчатыми дипломатическими эвфемизмами.
С одной стороны, этот дискурс подтрунивания, игры в словесные игры – понятен всем, как у нас, так и за рубежом. Вместе с тем, подобная терминологическая каша – всё же не просто вопрос стиля, а симптом отсутствия чёткой картины мира, без которой невозможна ни последовательная внешняя политика, ни донесение своей позиции до собственного населения и мирового сообщества. Ведь понятно, что врага бомбить и уничтожать можно и даже нужно, если он враг, а вот "партнёра" или партнёра – навряд ли.
Суть проблемы заключается в том, что Россия до сих пор говорит на чужом дипломатическом языке, унаследованном даже не столько из постбиполярной эпохи, а из эпохи 90-х, когда мы проиграли. Этот язык был создан для обслуживания либерально-глобалистского миропорядка, где наши национальные интересы не то, что изначально занимали периферийное положение, а их вообще на обломках империи не просматривалось.
Но сегодня мы почему-то продолжаем использовать тот же самый язык описания реальности. Хотя наши интересы мы давно осознали и заявили – ещё в 2007 году в памятной Мюнхенской речи Владимира Путина. И потом не раз. А в 2022 году по праву силы начали СВО, чтобы начать наводить порядок в своём ближайшем геополитическом окружении. Используя понятийный аппарат из времени поражения, мы обречены играть по чужим правилам и в рамках чужой системы координат.
Попытки выразить принципиально иную, суверенную позицию с помощью словаря противника обречены на провал и неизбежно порождают смысловые противоречия. Поэтому мы и используем для донесения настоящих смыслов политические эвфемизмы вместо обозначения прямыми словами и смыслами того, что имеем в виду. Выходом из этого тупика может быть только разработка и внедрение собственного, нового дипломатического языка.
Историческим прецедентом здесь служит опыт раннего СССР, который в условиях международной изоляции сознательно создал мощный идейный нарратив и уникальный понятийный аппарат. Такие термины, как "империалистическая война", "борющиеся пролетарии", "советская республика", не просто описывали реальность, а активно её конструировали, задавая новые смыслы и притягивая симпатии прогрессивных сил по всему миру. Это был язык не приспособленчества, а миропереустройства.
Потребность в подобном языке сегодня обусловлена тем, что дипломатия является важнейшей сферой интеллектуального управления. Тот, кто обладает властью именовать явления, определяет и восприятие реальности. Называя вещи своими именами – режимом, агрессором, освободительной борьбой – мы не просто меняем ярлыки, а перехватываем идеологическую инициативу. Это позволяет перейти от оборонительной риторики к наступательной, формируя повестку дня, а не реагируя на чужие действия.
Однако создание такого языка – задача, непосильная для узких технократов или дипломатов-ремесленников. Она требует целостного, системного взгляда на происходящие в мире цивилизационные сдвиги. Необходима выверенная философско-историческая основа, новое крупное учение, способное объяснить место России в разломе эпох и предложить альтернативный проект будущего. Без этого фундамента любой новый словарь останется лишь набором пустых пропагандистских клише.
Таким образом, вызов заключается не в простой смене риторики, а в обретении страной утраченного смыслового суверенитета, без которого невозможен и суверенитет политический.
